Если говорить о Боборыкине в общем, – ничего примечательного. Жизнь как жизнь. В преклонном возрасте – мемуарист, в молодости – поручик лейб-гвардии Кирасирского полка. За участие в кутеже и буйное поведение в 1836 году был даже судим и переведен прапорщиком в 6-й Кавказский линейный батальон. В первый раз после Юнкерской школы они с Лермонтовым встретились в 1837-м году. Здесь, во Владикавказе, Василий (ему тогда едва исполнилось 20 лет) откровенно скучал. Еще бы! Он, аристократ, гвардейский офицер, и вдруг эта глушь... Вал, бруствер, бастионы. Наконец, эта цитадель с ее четырьмя солдатскими казармами, полковой канцелярией, комендантским домом со службами, гауптвахтой, двумя домами для штабс- и обер-офицеров... Все остальное было уже за цитаделью. В том числе, церковь и дом для проезжающих господ... И всего-то одна широкая улица, солдатские казармы, шумный базар, редкая "оказия"... Ни тебе театров, ни балов, ни великосветских развлечений... Многие товарищи по службе пьют... И жизнь такая унылая, такая однообразная... И каждый день одно и то же...

Когда базарный, приставленный к гостинице, сообщил, что его хочет видеть какой-то проезжий офицер, Вася сразу приободрился. Значит, кто-то из петербургских знакомых. А может, даже из родных... Не пошел – помчался. И вот он – дом для проезжающих господ, или, как его попросту называли здесь, заезжий дом. Позже (это будет уже в 1885 году, когда Боборыкин станет писать свои мемуары), он вспоминал: "М. Ю. Лермонтов в военном сюртуке и какой-то статский (это был француз-путешественник, сведений о нем не осталось) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая: "Да здравствует жизнь, да здравствует жизнь, да здравствует свобода!" Пели по-французски. Я хорошо помню мотив этого напева... Тогда это меня несколько озадачило, а еще более озадачило, что Лермонтов, не пригласив меня сесть и продолжая рисовать, как бы с участием, но и не без скрываемого высокомерия, стал расспрашивать, как я поживаю, хорошо ли мне".

По правде говоря, они друг другу никогда не симпатизировали. Вася хорошо помнил бывшего соученика как руководителя "Нумидийского эскадрона". Когда 17-летний Боборыкин пришел в Юнкерскую школу (это был 11-й день его пребывания там), Лермонтов чуть не сбил его с ног, а потом закатил ему в затылок залп из вареного картофеля. Это были так называемые очередные "невинные забавы" юнкеров, но новенький с ними пока еще не познакомился, и ему было очень обидно...

Кстати, об эскадроне. Это уже потом Вася узнал всю его подноготную. Юнкера забирались на плечи друг дружке, выходило будто бы у них конь и всадник. И что они творили – только им самим было ведомо: новичков водой поливали, по залам скакали... Однако это были поистине детские шалости рядом с "забавами" других юнкеров. Правда, Вася, к его чести, проявил характер: не поддался натиску "нумидийцев" – Лермонтова, Лярского, братьев Череповых, Энгельгардта. Боборыкин на силу ответил силой, и его более никто никогда не трогал.

Ну а потом... В школе они с Лермонтовым больше почти не пересекались. Конечно, не слышать о Маешке (прозвище будущего поэта, кстати, он дал его себе сам – в честь героя французского романа горбуна Майо) Боборыкин просто не мог: Михаил был независим, писал стихи в училищный рукописный журнал "Всякая всячина напячена". Эти "произведения" Лермонтов позже никогда не брал в расчет и в свои сборники, естественно, не включал. Но все же... А Вася, в то время вообще не интересовавшийся литературой, о Михаиле Юрьевиче как о поэте ничего не знал и даже не подозревал, чего уж тут. В 1837 году он даже "Смерти поэта" не читал, не говоря уже о других произведениях Лермонтова.

Далее он так описывал свою владикавказскую встречу с бывшим соучеником: "В краткое мое пребывание в полку, в Царском Селе, я, благодаря обратившему на меня внимание нашему полковому библиотекарю поручику Левицкому, прочитал Тьера, Байрона и еще кое-что, более или менее серьезное. Во Владикавказе читал, кроме "Русского инвалида" и "Пчелы", "Revue Britarmique" и как-то случившиеся у Нестерова "Etudes de la nature" Bernarcttn de St-Pierre-2". Все это вместе с моею владикавказской обстановкой не могло не внушать мне некоторого чувства собственного достоинства, явно оскорбленного тем покровительственным тоном, с которым относился ко мне Лермонтов. А потому, ограничась кратким ответом, что мне живется недурно, я спросил, что они рисуют, и узнал, что в проезд через Дарьяльское ущелье, отстоящее от Владикавказа, как известно, в 20–40 верстах, француз на ходу, вылезши из перекладной телеги, делал наброски окрестных гор; а они, остановясь на станциях, совокупными стараниями отделывали и даже иллюминировали эти очертания... На том наш разговор и кончился, и я, пробыв несколько минут, ушел к себе, чтобы в 3-й раз встретиться с Лермонтовым уже в Москве, где я в 1840 году находился в годовом отпуску..."

Да, разговаривать с Боборыкиным Лермонтову действительно было не о чем. Василий принадлежал как раз к той прослойке офицерства, которую поэт глубоко презирал за почти откровенное невежество, сглаживаемое мундиром и внешним лоском, за отсутствие глубокого мышления, простоты и той "бывалости", о которой позже Михаил Юрьевич расскажет в очерке "Кавказец..." Хотя... В общем-то, Лермонтов просто не знал Васю. А тут тоже есть над чем поразмыслить. Сам Боборыкин вспоминал: "Домашнее образование под руководством швейцарца и швейцарки, пропитанных духом энциклопедичности, сделало то, что русская литература была для меня terra incognita, и я из нее знал только Юрия Милославского, которого в кадетском Горном корпусе читали вслух во время летних каникул, проведенных там же..."

Третья встреча оказалась для Василия, что называется, судьбоносной.

Простившись с Владикавказом, он приехал жить в Москву, тратил время на обеды, поездки к цыганам и загородные гулянья, на почти ежедневные посещения Английского клуба, где играл в лото по 50 рублей ассигнациями за ставку и почти всегда выигрывал.

В дальнейшем с величайшей грустью вспоминал он об этом времени, тем более что его постоянно преследовала бессознательная тоска. Товарищами этого беспутного прожигания жизни и мотовства были молодые люди лучшего общества и также скучавшие, как и он. Между ними были князь А. Барятинский, барон Д. Розен, Монго-Столыпин и некоторые другие. И вот в их-то компании Василий и встретил Михаила Лермонтова, возвращавшегося с Кавказа или, наоборот, вновь туда переведенного (таких подробностей Вася уже не помнил). Они не сказали друг другу ни слова, но устремленного на него взора поэта Боборыкин никогда забыть не смог: так и виделись ему в этом взоре впоследствии читаные слова:

Печально я гляжу на наше поколенье, –

Его грядущее иль пусто, иль темно...

Но хуже всего было то, что в ту пору его круг так далек был от русской литературы, которая, собственно, являлась единственным источником жизненной правды. Например, В. Боборыкину из нее едва ли было известно более чем "Думы" Рылеева, его поэмы "Войнаровский", "Братья-разбойники" Пушкина и "Юрий Милославский" Загоскина. И это прочитанное, а отчасти наизусть выученное еще в ранней юности. В Юнкерской школе его интересовали только французские романсы Гризара и водевильные куплеты; вот и сформировалось у него исключительно эпикурейское мировоззрение... А рядом было крепостное право, рядом была армейская муштра... Но нет, он не включал всего этого тогда в круг своих интересов. Да, нужно было какое-то особое провидение, чтобы выйти из этого, как он сам говорил, содома.

Боборыкин, пожалуй, очнулся тогда, под влиянием проникшего в самую душу презрительного, горького взгляда Лермонтова. В жизни его (конечно, не сразу) произошел переворот, заставивший вчерашнего повесу идти совершенно другой дорогой с щемящими воспоминаниями о прошедшем, с великим сожалением о напрасно потерянном. Об этом Василий Васильевич писал перед смертью в 1885 году... А какая уж тут могла быть неправда или рисовка?! Для чего... Подумайте сами…

Но вернемся к владикавказским встречам Лермонтова. Куда интереснее в тот же приезд был для него совсем другой человек – капитан Петр Нестеров, который как раз командовал 6-м линейным батальоном, где и служил юный прапорщик Вася Боборыкин. Вот кого Михаилу Юрьевичу было за что уважать. Нестеров начал военную службу унтер-офицером. После перевода на Кавказ пошел вверх по служебной лестнице. Военные способности его были просто блестящими. Он умел жить с людьми. В этом человеке не было той кичливости, которая обычно так отвращает. Петра Петровича считали справедливым начальником. Да и внешне он был человеком привлекательным – "высокий, стройный, красивый офицер". Многие исследователи утверждают, что именно его Лермонтов вывел в "Герое нашего времени" под именем "полковника Н", у которого остался ужинать и ночевать Печорин. Бедный штабс-капитан Максим Максимыч искренне сожалел, что не знаком с Н., а то бы он, узнав о пребывании во Владикавказской крепости Печорина, тут же бросился бы в дом к Петру Петровичу, чтобы там обнять старого друга Григория Александровича. Ведь сколько было вместе пережито! (Вспомните, пожалуйста, повесть "Бэла".)

Да, в дальнейшем Петр Нестеров многого достигнет. Он станет комендантом Владикавказской крепости в самые сложные для нее времена, его именем будет названо простроенное им же на реке Ассе укрепление, впоследствии превратившееся в крупную станицу Нестеровскую. Как один из главных администраторов всей горной и плоскостной Осетии, он станет председателем комитета по разбору земельных и сословных прав горцев. Именно его "Нестеровская комиссия" сделает в этом отношении, казалось бы, невозможное. И прежде всего то, что крестьянские семьи получат право селиться в новых местах отдельно от алдаров. Теперь вы понимаете, как много это значило – ведь именно тогда образовались на плоскости такие села, как Тулатово (Беслан), Эльхотово, Батакоюрт... Нестеров был в дружбе с горцами, которые очень почитали его, владикавказского коменданта, не раз обращались к нему за помощью. А когда (это было в 1846 году) осетины, по ходатайству Петра Петровича, получили, открыто отказавшись поддержать движение Шамиля, более того, став на сторону русских, высочайшее знамя и грамоты, народ ликовал – были устроены скачки, фейерверк. Все хорошо понимали, что этим обязаны Нестерову – теперь он уже был генерал-лейтенантом.

Собственно, рассказ о коменданте – это совсем другая история, которая имела место уже после 1837 года, то есть позже их – Лермонтова и Нестерова – владикавказской встречи. А в тот год Михаил Юрьевич знал его бравым, добродушным капитаном, с которым было о чем и поговорить, и поспорить. Поэт с огромным интересом выслушал многие рассказы Петра Петровича, в том числе о недавнем приезде сюда императора Николая Первого, о Татартупском минарете, об особенностях и достопримечательностях этих мест... И, кто знает, возможно, в подлинном "кавказце" из одноименного очерка и было, по замыслу Лермонтова, что-то его, "нестеровское"... А, впрочем, что теперь говорить об этом... Кто знает, где истина...

Валентина БЯЗЫРОВА, заслуженный учитель РФ